В Краснодарском краевом театре драмы состоялась очередная премьера. Режиссер Алексей Ларичев выбрал на сей раз пьесу турецкого драматурга Тунджера Джюдженоглу «Лавина». Надо сказать, что выбор этот далеко не случаен, и к премьере Алексей Иванович готовился еще с прошлого лета, тщательно обдумывая концепцию, подбирая музыкальное сопровождение… Тогда-то мне и довелось познакомиться с «Реквиемом» Збигнева Прайснера и узнать о его творчестве: меня попросили послушать «Реквием» и хотя бы приблизительно понять его латинский и польский текст. Сам текст в спектакле не звучит, но такое внимательное отношение к «подводной части айсберга», видимо, и составляет одну из особенностей режиссерского почерка Алексея Ларичева. Тогда, помнится, я удивилась: пьеса турецкого драматурга, а музыка польского композитора. Мне объяснили, что место действия пьесы принципиально не обозначено конкретно: просто какая-то деревушка высоко в горах, каких много в самых разных странах. Да и «Реквием» Прайснера, посвященный памяти его друга, кинорежиссера Кшиштофа Кеслёвского, безвременно ушедшего после их многолетнего творческого сотрудничества, по характеру звучания в большинстве частей наднационален.
     Турджена Джюдженоглу с чьей-то легкой руки называют турецким Чеховым, но я скорее сравнила бы его с Брехтом… Впрочем, здесь, может быть отчасти «виновато» режиссерское прочтение, в котором усилено притчевое начало, присущее этому произведению.
Жанр притчи – особый жанр. В нем высока степень условности. В своей статье «Притча как жанр» Л. И. Кушнарева пишет, что притча – это «общечеловеческая форма изложения истины, нацеленной на нравственное усовершенствование личности». Причем такие нравственные идеи внушаются в притче не напрямую, а «через скрытый совет, тайный намек» (См. сборник «Язык. Этнос. Сознание», изданный в Майкопе в 2003 г.). В режиссерском решении Ларичева, а также в сценографии и костюмах Ирэны Ярутис мера условности поднята до символичности: на сцене вместо описанных у автора комнат мы видим сплошной белый покров из одеял и подушек: всё, чтобы приглушить звук. Задник выполнен в виде какого-то северного морского пейзажа. Это может быть ковер на стене, а может некий эмоциональный контраст ко всей изображаемой обстановке: «Нелюдимо наше море: день и ночь шумит оно». В пьесе Джюдженоглу до последнего момента никто не шумит, все говорят шепотом и движутся как можно бесшумнее, как бы скользя в замедленной съемке. В этом селении 9 месяцев в году всякий шум чреват сходом лавин, что и создало веками сложившиеся обычаи и характеры местных жителей. Недаром там, внизу, куда переселяется часть населения в лавиноопасный период (вместе с детьми и домашней живностью) они славятся своей безропотностью и покладистостью, своим тихим и скромным нравом, берутся за любую работу и никогда ни на что не ропщут…
    Как ни странно, на замысел пьесы автора натолкнул рассказ приятеля о действительно существующем подобном селении (где-то на востоке Турции, в Анатолии), где люди живут в постоянном страхе схода лавины. Но разница между документальным фактом и литературным произведением – такая же, как между топографическим планом местности и ее живописным воплощением. Здесь всё зависит от взгляда художника, от глубины философского осмысления и степени обобщения. И тогда в символ превращается и сама нависающая лавина, и ружье, из которого до поры ни в коем случае нельзя стрелять, и белое безмолвие расстеленных на полу одеял…
    «Не забывай, что даже самые жестокие законы – все равно для счастья людей», - внушает своему внуку Пожилая женщина (в пьесе преднамеренно персонажам не дается имен). И в самом деле: живя в постоянной опасности, люди приспособились вести себя предельно тихо, и все законы направлены на соблюдение этой тишины, так что вроде бы всё целесообразно. Но жертвами законов, охраняющих жизнь общины, становятся либо безумцы, возжелавшие не вовремя пошуметь, либо роженицы, чей крик, а тем паче крик младенца, может погубить всех. За долгие годы такой жизни накоплен опыт, созданы правила, согласно которым свадьбы играются только в специально отведенное для этого время – так, чтобы роды пришлись на безопасный период.
     Жизнью этих людей правит Страх, от которого немудрено тронуться умом. И действительно, едва ли не все персонажи выглядят полусумасшедшими: с одной стороны, это обычная семья: такие до боли знакомые трения между свекровью и невесткой, причем Женщина среднего поколения (засл. арт. России Т. Корякова) одновременно оказывается в обеих ролях, испытывая внутреннее раздражение как по отношению к старухе, о которой все пекутся, так и по отношению к беременной невестке, ставшей объектом непомерной, по ее мнению, заботы сына. Ей-то самой любви недодано – вот она и злится, изводя близких мелкими придирками. С другой стороны, в их поведении сквозит что-то детское, простодушное, забавное и трогательное. Особенно это заметно у стариков: Пожилая женщина  (засл. арт. Киргизии Т. Родькина) хитрит, притворяясь немощной, чтобы ее носили на руках, а еще она испытывает постоянный голод и так и норовит выпросить у кого-нибудь еще кусочек еды… Пожилой Мужчина в великолепном исполнении засл. арт. Башкирии Р. Ярского-Смирнова постоянно возвращается мыслями к загадочной смерти своего брата: он убежден, что его задушили охранники и, хотя это было много лет назад, до сих пор ждет справедливого суда над ними, видя их теперь в новых, молодых охранниках (артисты А. Фогелев и А. Сухоручко). Он одинок до поры в своих выпадах против охранников (по сути направленных против всей существующей системы), и меньше всего его поддерживает сын – Мужчина (арт. В. Подоляк). И лишь в кульминации он находит единомышленника в лице внука, доведенного до отчаяния и потому готового на безумство. «Я горжусь своим внуком!» - повторяет в финале дед, и глаза его сияют счастьем.
     Странности поведения и условность персонажей подчеркиваются странностью и нарочитой условностью их одежды и головных уборов. Но это нисколько не мешает актерам создавать живые, объемные образы, полные психологической правды. Доведенная до логической крайности, граничащей с абсурдом, ситуация позволяет предельно заострить психологический рисунок роли, обнажая моментами под нагнетаемым напряжением скрытую лукавую полуулыбку автора. Здесь и брехтовский «эффект очуждения», и горьковатый юмор, который, пожалуй, и вправду роднит турецкого писателя с Чеховым. Особенно ярко это проявилось в игре засл. арт. России И. Станевич. В эпизодической, казалось бы, роли Женщины, члена общины, ей удалось сконцентрировать и подчеркнуть трагикомическое начало произведения. Когда в доме происходит судилище, она с таким уморительно серьезным видом поддакивает Председателю общины, что закрадывается подозрение, будто она боится, как бы кто не угадал ее истинного мнения, а в кульминационный момент, когда Молодой мужчина (арт. Л. Допуа) берется за ружье, защищая свою беременную жену (арт. Т. Башкова), И. Станевич, как бы на секунду «выпав» из контекста, роняет удивленно: «А что здесь происходит?» (на что получает моментальный отклик – смех в зале).
     Совершенно противоположный образ Повитухи создает артистка Н. Иванцова: она тоже в глубине души не одобряет жестоких обычаев, но привычка неукоснительно исполнять навязанную ей роль заставила ее вытравить из своего сердца все «лишние» эмоции, в том числе всякое сострадание – иначе у нее разорвалось бы сердце. Повитуха говорит ровным, бесстрастным голосом, у нее каменное выражение лица – она из команды «охранников». Ирония состоит в том, что Повитуха, призванная помогать ребенку появиться на свет, в этой ситуации вынуждена исполнять прямо противоположную функцию: она  осведомитель, подтверждающий близость родов, чтобы не дать им осуществиться.
     Удачной режиссерской находкой надо признать некоторые детали образа Председателя общины в исполнении С. Мочалова: парадоксальность состоит в том, что среди всеобщего стремления к тишине этот человек, чтобы его услышали, вынужден пользоваться специальным громкоговорителем. Говорит он морщась, жутким горловым голосом, постоянно с трудом преодолевая какие-то спазмы гортани, вызванные то ли проказой, то ли еще какой болезнью, свидетельствующей о внутреннем гниении, разложении, так что в общем он производит впечатление ходячего трупа, зомби. Всё это придает еще большую символичность ситуации: мертвые мешают продолжению и обновлению жизни. А делает их мертвыми тот самый Страх, который царствует в этом обществе.
Финал спектакля – праздник освобождения от страха. Зал, затаивший дыхание в течение всего спектакля, зал, которому (в соответствии с авторским замыслом!) передалось настроение всеобщей вынужденной напряженной тишины (страшно даже кашлянуть!), взорвался аплодисментами – и – еще один символ: отдергивают нависавший над сценой белый полог, обнажая прожекторы, разрывая полумрак, заливая всё светом…
     Конечно, в самой ситуации много надуманного, краски слишком сгущены, но ведь это притча – жанр, построенный на условности, где важна не достоверность ситуации, а нравственный посыл. Если взглянуть на краснодарские постановки Алексея Ларичева в целом, то можно проследить определенную линию в его творчестве. При всём различии выбираемых им пьес (будь это «Чума на оба ваши дома» Г. Горина, «Продавец дождя» Р. Нэша, «Яблочный вор» Кс. Драгунской или «Non Dolet» Ж. Ануя) чувствуется, что его как режиссера интересует личность, вырывающаяся на свободу, за рамки, «за флажки», куда нельзя. Совершая неожиданный поступок, порой подвиг, человек разрывает путы условностей, которые, увы, правят нами в обыденной жизни гораздо сильнее, чем мы подозреваем. «Лавина» в этом отношении становится еще одним мощным аккордом, звучащим в защиту права на свободный выбор. Какой бы безвыходной ни казалась ситуация, у того, кто действует, всегда остается шанс на победу.
     Возвращаясь к процитированной выше статье Л. И. Кушнаревой, приведем еще одну цитату: «Истинное понимание смысла притчи приходит с освобождением от шаблонного мышления, с пробуждением непосредственного восприятия... Расшифровка смысла и символики притчи в большой степени зависит от культурного уровня воспринимающего…»

Новая газета Кубани, № 34 (1544)
Рубрика: Культурный слой
Дата: 20.05.2010


http://ngkub.ru/index.php?a=article&id=677